Изгнание как проверка на подлинность. Часть первая.
Комментарий в рамках онтологии различения
Конфликт между Россией и Украиной — не просто война государств. Это столкновение форм. Россия продолжает существовать как универсальный центр — имперский, мессианский, целостный. Украина пошла по пути отказа: от советского наследия, от сакральности, от непрерывности. Свобода стала равна отсутствию формы, а суверенитет — отказу от всего общего. До определённого момента это работало. Но в момент вторжения оказалось: отказ не защищает. Онтологически Украина оказалась без опоры. Об этом я уже писал.
Но есть третье положение, о котором говорят реже. Оно не на фронте и не в риторике. Это положение тех, кто выпал из обеих форм. Кто не может больше быть частью российской целостности, но и не встроился в украинскую мобилизацию. Кто не чувствует себя на чьей-либо стороне и не говорит ни на одном из политических языков этого конфликта.
Эмиграция в этом контексте — не бегство и не свобода. Это утрата. Не только дома и среды, но самой формы, в которой ты существовал. Человек теряет «тело» — привычную среду, язык, территорию. Теряет «род» — связь с передающимся, укоренённым, ожидаемым. Остаётся неустроенность, неопределённость и постоянное столкновение с чужими формами, в которых тебя нет.
Эмиграция сама по себе не делает человека различающим. Она просто лишает его привычного. Большинство стремится восполнить это через включение в новую форму: принять другую идентичность, другую историю, другой язык, другую веру. И это понятно. Формы дают защиту, структуру, ритм. Примкнуть — легче, чем удержаться вне.
Но бывают случаи, когда человек не примыкает. Не потому что уверен, а потому что не может. Он не находит ни в одной из доступных форм правды о себе. Он различает. И это различение становится единственным, что у него остаётся.
Это не философская позиция. Это состояние. Различающий не встроен. Он между. Он не говорит в унисон. Не повторяет риторику. Не принимает рамку.
Жить без формы тяжело. Чужие формы не включают, а свои разрушены. Язык — единственное, что ещё может принадлежать тебе. В нём сохраняются следы прежнего тела и распавшегося рода. Без языка различение теряет точность. Без различения исчезает выбор.
Иногда вокруг такого человека возникает общность. Диаспора, если она формируется, может стать пространством временной поддержки. Но не всегда. Чаще — это рассыпанные одиночки, каждый из которых вынужден решать, говорить или молчать, возвращаться или оставаться, забывать или помнить.
Пока современная оппозиция в изгнании не способна предложить форму. У неё нет преемственности. Нет различения. Есть язык обиды, память о травме и желание быть услышанной. Этого мало, чтобы удерживать. Этого мало, чтобы вести. Этого даже мало, чтобы остаться.
Если ты не различаешь, ты повторяешь. Если повторяешь — значит, уже выбрал чужое. Даже если думаешь, что борешься.
Большинство вернувшихся — или тех, кто «страдает» в эмиграции — тоскуют по утраченной целостности формы. Но не могут этого сформулировать. Попытка объяснить эту тоску на языке морали или политики оказывается ущербной и ведёт в тупик.
